Причитания на кукушку в традициях Псковской области

Результаты экспедиционных исследований Санкт-Петербургской консерватории и Фольклорно-этнографического центра под руководством А.М. Мехнецова свидетельствуют об особой роли в народной культуре Псковской области причитаний или голошений (пользуясь народной терминологией). Реже встречаются наименования «плак», «вопить» (Печ., РФ 1394). Термин «причитать» понятен исполнителям, но трактуется в узком значении — «наговаривать текст», «плачет с причетом».

Важное значение имеют материалы из северных и южных районов области, где распространены полевые голошения (причитания на кукушку, жатвенные и пастушеские причитания), связанные с определенными календарно-земледельческими циклами и относящиеся к самостоятельной жанровой группе.

В экспедициях 1985–1989 годов были записаны образцы причитаний на кукушку в южных районах Псковской области: Себежском, Невельском, Новосокольническом, Великолукском, Локнянском районах (всего около 12 записей). В ходе экспедиций 1991–1998 годов в Гдовском, Струго-Красненском и Плюсском районах Псковской области (северно-псковская часть территории) в 24 деревнях было выполнено 55 звукозаписей образцов полевого голошения (в т. ч. голошения на кукушку, во время жатвы и пастьбы; из них по Гдовскому району — 38 звукозаписей из 13 деревень). Для сравнения отметим, что в архиве Фольклорно-этнографического центра содержится всего 163 звукозаписи образцов сольного голошения из этих мест (включая похоронные, поминальные, свадебные и полевые голошения), то есть полевые голошения составляют одну треть всех записанных образцов. В ходе экспедиций было установлено, что в Гдовском районе распространен термин «лелёканье», «лелёкать» по отношению к полевым голошениям.

Полевые голошения, окликания-зовы могли звучать во время полевых работ: пахоты, боронования, жатвы, уборки льна, по дороге с поля домой (в том числе и с сенокоса), а также во время пастьбы, заготовки лыка, березовых веников и др. В основе полевых голошений лежат обращения к силам стихий и явлениям природы (ветру, солнцу, реке, кукушке), обращения к умершим родителям, воинам. Используемый термин «полевые голошения» условно обозначает традиционный характер приуроченности — весенний и летний периоды полевых работ; место исполнения — поле — открытое пространство за пределами деревни; функции голошений — плач с особым посылом голоса, окликание. Совокупность перечисленных признаков определяет специфику данной жанровой группы причитаний, их отличие от других календарных форм причитания. Формы полевых плачей, окликаний, голошений относятся к архаическим разновидностям жанра причитаний, имеют культовую (обрядовую) функционально-смысловую направленность и в связи с этим заслуживают пристального внимания.

Как показывают экспедиционные материалы, собранные в Псковской области, голошения на кукушку звучали в поле на протяжении всего весенне-летнего сезона и особенно интенсивно в период от Егорьева до Петрова дня — во время колошения зерновых. Именно этот период (от Егорьева до Петрова дня) отмечен в народных представлениях также и как время кукования кукушки.

Исполнение плачей и голошений по умершим близким родственникам непосредственно в процессе полевых работ косвенно свидетельствует о возможном покровительстве или соучастии в полевых работах душ умерших («родителей»). В северных районах Псковской области и в соседних деревнях Лужского района Ленинградской области до настоящего времени сохранились поверья о кукушке как о воплощенной душе или вестнице мира родителей: «кукушка принадлежит к покойнику» (Пл., 4148-05); 1 «у меня дочка умёрши, вот кáжну вёсну и встречáю: «Прилятéла моя серая кукушечка, прилятéла моя милая дόчинька, принёслá мне печáльнаю вéстачку…»» (Гд., 4656-41).

В полевых голошениях к кукушке обращаются как к родному человеку, жалуются, просят «развести горюшко», кукушке дают «наказы»:

«Ай, ни кукýй-кы-ся, ай, в пόли сéрыя кукýшичка,

Ай, ни давáй-кы-ся моёму гόрюшки досáдушки,

У! У! Ух!

Ай, пажалéй-кы-ся миня́, ты моя рόдненькыя мáмушка»

(Луж., 4158-13).

«Ни кукуй-ка, серая кукушеч (и)ка,

Лети-ка в дáльнию сторонушку,

Унеси моё великая горюшка»

(Пл., 4175-30).

«Ой, да пакукýй-ка ты, любимая серая кукушечка,

Ой, ды как папрашý я у тибя́, у тибя́, серая кукушечка,

Ох-ти, как ты летáишь по éтыим, по éтым чи́стым пόлюшкам,

Ой, ды как (ы) ни встретишь ли ты маю́ удáлаю, удáлаю головушку? 2

Ой, как пыраздяли́-ка ты со мной моё вяли́ка горюшка»

(С.-К., 3148-29).

«Папрашý я тебé, сизакры́лая кукушечка,

Што ты залётала б на крýтую-та маги́лушку,

Да разбуди́ла бы маёва рόннава-та батюшку»

(С.-К., 3146-29).

«Я папрашý тебя, любимая кукушечка,

Слетай на дальнюю стороначку,

Поклонись моёму ми́ламу детёначку ут сирати́начки низёшинька,

Расскажи́ про моё вяли́кая гόрюшка,

Што дажидáю я, побéдна сирати́начка, в своё тёплая гнéздышка

те (б)я с чýжий сторόнушки»

(С.-К., 3146-88).

Рассказы о голошениях-плачах в поле на кукушку убедительно свидетельствуют о том, насколько сильна вера в возможность общения с душой умершего или находящегося на чужбине близкого человека:

«В поле робόтаишь, баранýишь или там што дéлаишь, и голόсят. Кукушка приляти́т, и вот што эта — как-бýдта свой чиловéк прилетел посмотреть, как робόтаишь да все. А анá сваи́м горем жáлитца ямý, éтый кукушке, што вот:

Прилетела сéринькая кукýшичка,

Матушка мая́ (или там — детушки маи́). <…>

Расскажу я тибé всё пра себя́, сиротушку бедную,

Такое-та мне горюшка случи́лася. <…>

Как тижелό мне, сирόтушки, с мáленькиим дéтушкам,

«Рόдненькая матушка»

(Гд., 3299-05).

Когда была девушкой, пахала в поле, кукушка прилетела и закуковала: «…как заплáчу! Пришла мама: «Ты што доченька?» — «Мама, эта татка ко мне прилетел — пахать миня́ учит!» Ну, я так наплáкылась!» (Гд., 3116-83).

В детстве мама говорила: «Дόчинька, я памрý, — гавари́, — пуголόсьте, расскажите про своё всё вяли́кая гόрюшка». А когда вот пόмерла, пахарани́ли, погόниссе в поле или тáк где-та, и вот — кукушка приляти́т: «Ку-ку! Ку-ку!» — «Ой! — я гаварю́, — эта мама прилетела!» Ну, и начинáишь, и начинáишь плакать…» (Гд., д. Заклинье).

Связь кукушки с миром предков объясняет многое: ее способность предвещать или предупреждать неурожай, горе и смерть, ее сакральность: кукушка — «какá-та божéствинная птица, яю́ ня бьют, вить вот устальны́х пти́чик всё бьют, а кукушку не бьют» (Пл., 4148-02); ее пребывание в плаче: кукушка — «плакýщая птичка» (Луж., 4143-33), «скучнáя птица» (Пл., 4152-27), «жалобная птица» (С.-К., 3114-19), «кукушка кукýе, так янá — по своём гόрю, так и люди — по своём гόрю голόся» (Гд., 4660-21).

Мифологический образ кукушки сложен и неоднозначен. В быличках кукушка наделяется дополнительными характеристиками, позволяющими проводить аналогии с нечистыми силами, населяющими природное пространство 3:

В Гдовском, Печорском и других районах распространено представление о кукушке как о проклятой дочери: «Вот эта вот, гаваря́ть, в стари́нныи годы мать праклялá дόчку: «Быть ты прόклита!!!». И ета дόчка вы́литила в трубу. И абразавáлась кукýшкуй. Вот тяпéрь с вéку вякόв, эта тáк вот и гаваря́ть, што вот эта кукушка — прόклитая. Ты плáчишь, и анá, гаваря́ть вот, кукýе и плáча. Ну, правда. Вот — стань плакать, и анá ни улятáя. И всё прычитáишь, пиряплáчисся всей! И всё кукýя, и сиди́ть, и кукýя. Вот — точна, точна, янá — аби́жиная птица» (Опоч., 2166-02).

В Гдовском районе в единичном варианте записано мифологическое предание о происхождении кукушки: «…Удав или кто — был Вадинόй. Он в вадé — Царь, а судá выхади́л как Уж. И вот аднáя вышла зáмуж за невό. А мать ни хатéла. Уже дети бы́ли. Он астáлса там, пад вадόй, а анá пришла дамόй. Врόди и мальчик был, да — Салавéй, Салόвушка нáзвана. Ну вот. Пакáмест ани́ спали, мать пашлá, евό вызвала: «Уж, Уж, выйди вон, вазьми́ меня́!». Он вышел. Анá взялá — ему тапарόм галавý атруби́ла! Анá [дочка] встала, паéли, пашли́. Смотрит — вся вадá кровью нали́вши! Што такое?! Мать ни признáлася. И вот анá сделалась самá кукýшичкый, эта невеста, а мальчик сделалса салόвушкый… Эта — мама гавари́ла, вот так кукýшичка бедная и есь. Да сих пор — как кукует, я и плáчу тоже» (Гд., 4662-19).

Несмотря на то, что изложенные поверья встречаются в Псковской области редко, они включаются в общую систему и позволяют понять, почему кукушка — одинокая птица, почему кукование напоминает плач, и, наконец, почему принято приголашивать на кукушку. Кроме того, образ кукушки оказывается в одном ряду с Русалкой (проклятое дитя, появляется в момент колошения ржи и др.), с Ужом-Водяным царем, т. е. мифологическими персонажами общеславянского фонда4, что позволяет говорить о принадлежности данных представлений к раннему пласту верований.

Обращения к кукушке, ветру, солнцу встречаются в отдельных районах Псковской области в голошениях, исполняемых во время пастьбы. По описаниям носителей традиции, в прежние годы в поле причитали и «покликали» («лелёкали») дети, которым приходилось с малых лет наниматься в пастухи. Мальчики и девочки таким образом посылали голос в деревню к родителям или перекликались между собой, если пасли на разных полях. Приведем образец поэтического текста пастушеского причитания (Приложение, аудио, № 6), в которых присутствуют заклинательные формулы — обращения к стихиям:

«Бывáла, ў пόлях — кагдá или пасу в όчиредь, или работаю, всё равно, я бывáла сичáс же найду и галашéння — какό горя, так и галόсишь <…>. Бывала — у-у-у! — вéтры — ву-у-у! — бью́тца, рвуть! Я и загалашý»:

И што вы бьéтесь, бýйныи витярόчки?

И вы бушýити тёмныи лясόчки,

И вы валнýити сини́и мόрюшки,

А што вы ни развéити пячáльныи маи́ думушки?

«И вы ни рассéити пячáль маю́ дасáдушку па чистόму полюшку?»

(Нев., 1961-59).

Ключом к пониманию основной смысловой направленности звукового ряда служит наименование самого действия — «голόсить», «лелёкать» — плакать и причитать, «пускать голос». В народных традициях Гдовского района термином «лелёкание» объединяются и развитые образцы полевых голошений, и элементарные формы плачей-зовов-окликаний, имеющие вид интонируемых возгласов. В таких жалях-зовах текст может полностью отсутствовать или замещаться междометиями, в том числе используется возглас — «лелё!», от которого, по всей вероятности, и происходит наименование действия — «лелёкать».

Производность терминологии от основного возгласа-междометия отмечена и в традициях других народов: в сербской традиции встречается сходное наименование мужского плача — «лелек», которое связано с междометием «лёле!», «лелé!» — «увы, горе! беда» (Черногорский регион); в северной Сербии причитание именуется «кукаэ́е» от междометия «куку» — «ох! ах! увы!».5 Созвучные псковским «лелёканиям» детские пастушеские «песенки-жалобы», переклички и зовы пастухов, жатвенные песни, включающие характерные возгласы, распространены у народов Балтии: в Южной Эстонии и в Сетумаа записаны жатвенные песни и пастушеские переклички «хеллетузед» с припевами-возгласами «hella», «alleaa», «leeli», «leloo»; 6 литовские детские пастушеские песни имеют наименование «ралявимай», производное от припева-возгласа «ралё!»; 7 латышские зовы пастухов основаны на вариантах возгласа «lęllo». 8 Возникающие балканские и балтийские параллели имеют первостепенное значение для оценки исторической глубины псковских традиций полевых причитаний.

1. В краткой форме дается отсылка на Собрание экспедиционных материалов Фольклорно-этнографического центра имени А.М. Мехнецова Санкт-Петербургской государственной консерватории имени Н.А. Римского-Корсакова: указывается район и номер фонограммы. Принятые сокращения в наименованиях районов: Гд. — Гдовский, Новорж. — Новоржевский, Печ. — Печорский, Пл. — Плюсский, Пушк. — Пушкиногорский, С.-К. — Струго-Красненский, Луж. — Лужский (Ленинградской обл.).

2. «Удалая головушка» — формульный эпитет — обращение к мужу.

3. Ср. Д.К. Зеленин высказывает предположение о том, что «по своему происхождению кукушка близка к русалкам или к заложным покойникам» (Зеленин Д.К. Избранные труды. Очерки русской мифологии: Умершие неестественной смертью и русалки. М., 1995. С. 284). См. также: «кукушка — вещая птица», «кукушка — оборотень», «кукушка — носительница сакральной силы» — в исследовании Т.А. Бернштам (Бернштам Т.А. Обряд «крещение и похороны кукушки» // Материальная культура и мифология. Л., 1981. С. 195).

4. Ю.И. Смирнов указывает на архаичность сюжета «Муж-уж», представляя его как «самый яркий пример былого балто-славянского фольклорного единства» (Смирнов Ю.И. Восстановление общеславянского эпического репертуара // История, культура, этнография и фольклор славянских народов: IX Междунар. съезд славистов: Докл. сов. делегации. М., 1983. С. 245).

5. Микитенко О.О. Сербские тужбалицы: география и архаические особенности // Этногенез, ранняя этническая история и культура славян. М., 1985. С. 145.

6. Тампере Х. Эстонская народная песня. Л., 1983. С. 31, 39, 49-53, 121

7. Чюрлионите Я. Литовское народное песенное творчество. М.-Л., 1965. С. 102.

8. Mühlenbach K. Latviešu valodas vardnica. Riga, 1923.